На память потомкам. (Бабка Нюра) (часть 2)

Рано утром, ещё до рассвета, как только прошел пастух и забрал их Мурену в стадо, бабка Нюра вышла на крыльцо. Всю ночь не спала, молилась. За здравие живых, за упокой мертвых, за тех, кто стал родным, за тех, кто сказался родным. Молилась и просила у Бога, что если человек, назвавшийся племянником не родной, пусть остановится и не грешит, а если родной, пусть скорее приедет. Сердце щемило и тоскливо ныло, обещая радостную встречу с незнакомым, но родным человеком. А потом вступал рассудок, и говорил строго и жестко, что откуда же ему взяться, что всё это обман. Так прожила всю ночь бабка Нюра, глядя подслеповатыми глазами на тихий огонек лампады, раздваиваясь от противоречивых чувств.

Но, вот в тишине занимающегося утра услыхала звук мотора автобуса, первого пришедшего из города. Волнение придало сил и старушка, спустившись с крыльца, дошла до калитки, и крепко держась за край забора, привалившись всем телом к нему, стала вглядываться в начало улицы, упирающейся в остановку. Никого. Ещё два часа до следующего автобуса. Сил не хватит стоять и ждать. Обернулась было идти домой, а ноги не слушаются. Роса на траве и прямые лучи солнца уже жгущие в ранний час, обещала жаркий день, но старушка поеживалась и вздрагивала, как будто стояла на ветру в холодную погоду. Заплакала от бессилия, положив голову на руки, как плакала тогда, когда глядела в спины уходящим на войну братьям, отцу, мужу. Так же плакала при зверствах расказачивания в бессильной злобе и в отчаянии. И когда в темной холодной избе, простывший и тяжело болеющий Мишенька, еле дышал воспаленными легкими, слабенький, бледный до синевы, голодный. Плакала, когда сама еле ноги переставляла, ходила и искала украденного сына, а потом сквозь колючую проволоку видела огромные глаза испуганной дочери, среди таких же молодых и здоровых, угоняемых в ад фашистского плена. Так же бессильными слезами орошала и могилу матери, и похоронку на мужа.

- Баб Нюра! - ласковый голос Светланки. Теплые руки обняли её за плечи. - Да, ты что? Бабуль! Не плачь, не надо. Приедет, тогда и решим, родной он или нет! Это Миша вчера впопыхах наговорил. Не плачь, баб Нюра, пошли в дом.

Прижавшись к теплым рукам, старушка засеменила в дом.

Валера с Олей приехали вторым автобусом. Привезли из города колбасу, водку и государственный хлеб. Станичники ответили соленым салом, жаренной рыбой, ароматной картошкой, овощами со своего огорода, холодным квасом и медовым сочным арбузом. Накрыв стол под навесом, женщины ушли в летнюю кухню, предоставив мужчинам полную свободу.

- И кем он доводится? - спросил Валерий, когда опрокинули по одной за встречу.

- Да кто ж его знает. Не я с ним разговаривал, она. А ты ж понимаешь, старушка в этом возрасте с памятью уже не особо дружит. - развел руками Михаил

- Ты наследство с ним делить не хочешь? - уточнил друг. - Так ты, хоть и усыновленный, а имеешь право первой очереди на наследство.

- Да какое наследство? Дом этот колхоз нам дал. Машина моя. Ну, разве что корову пополам делить! А больше у неё-то и нет ничего! Что было, она в меня вбухала, пока растила. Ни единого золотого украшеньица не осталось, ничего. - отмахнулся Михаил. - Тут, Валер, другое. Мне она мать. Я люблю её и берегу, как могу. Не выдержит она, если племянник, кто бы он ни был, брехлом окажется и старушку мою растревожит.

- И как ты её защитить задумал? - удивился Валера.

- А! - хитро улыбнулся Михаил. - Он как на порог явится, знакомиться начнет, я тебя ему представлю оперативным сотрудником милиции, например подполковником!

Валерий рассмеялся:

- Ну, ты придумал! У меня ж на лице написано, что я участковый и не старше капитана!

- Это для тебя написано! А он вряд ли прочтет. И ещё, если он будет знать, что в дому милиционер водится, не рискнет свою аферу проворачивать!

- «В дому водится»! - передразнил товарищ. - Как таракан. Ладно, Мишаня, я свою задачу понял. Если чего, физиономию его я уж точно смогу запомнить и по каналам своим узнать что к чему. - И мужчины выпили по второй.

День близился к полудню, когда у калитки остановился мужчина невысокого роста, седой, с небольшим чемоданом в руке и с любопытством заглянул во двор.

- Я прошу прощения за беспокойство, - обратился он к сидящим за столом друзьям. - Мне бы Анну Григорьевну повидать. В девичестве Синицина. Здесь живет?

Михаил и Валерий без малейшего смущения разглядывали гостя. Хорошо поношенные серые брюки и пиджак, свежая рубашка не первой молодости, летняя шляпа видавшая виды и начищенные до блеска ботинки. Мужчина почувствовал на себе изучающие взгляды и смутился:

- Вероятно, я ошибся адресом. Извините! - и взяв в руки чемодан, уже собрался уходить.

- Погодите, погодите! - первым очнулся хозяин дома. - Здесь она живет. Заходите.

Он встал навстречу гостю, распахнул калитку и пожал ему руку:

- Милости просим. Я - Михаил, сын бабки… то есть Анны Григорьевны. Это друг мой, Валерий, полковник милиции, оперуполномоченный.

«Подполковник» сделал круглые глаза, но промолчал и протянул руку вошедшему.

- Я - Дмитрий Никифорович Синицын. Племянник Анны Григорьевны, - представился гость. - Вот нашел её. - Дмитрий Никифорович светился неподдельной радостью и проявлял нетерпение, но старательно скрывал его.

Михаил внимательно всматривался в гостя и совершенно отчетливо понимал, что глаза, в которые он смотрел, были точь в точь, как у бабки Нюры. Сине-голубые, глубокие, как воды Дона, чистые, как небосвод над землей, открытые, как цветы цикория. А ещё понимал он, что из тьмы прошлого, из кровавых бурь и огненного мрака, сквозь руины сиротства бабки Нюры, пробился луч света, тоненькая ниточка, связывающая её и целую эпоху страданий и боли. Перед ним был не аферист, не шулер, не обманщик. Перед ним стоял и надеялся на встречу такой же осиротевший человек, ищущий совсем не денег или наследства, а родственных уз, семейственных теплых встреч, родных и любимых искал Дмитрий Никифорович.

- Так вы мне вроде как дядька? - улыбаясь, спросил Михаил и обнял гостя.

Дмитрий Никифорович сдавленно всхлипнул и обнял его в ответ.

- А чемодан? - спросил Валерий в спину обнимающихся, всё ещё не веря в бескорыстность гостя. - Жить будете здесь?

Дмитрий Никифорович оглянулся и подойдя к чемодану, бережно похлопал его по потертому боку и отрицательно замотал головой, от избытка чувств не в силах говорить.

- Я баб Нюру позову, погодите, - засуетился Михаил. - Садитесь к столу, я сейчас. Она может дремлет. Так подождем, как проснется. Света! - крикнул он в сторону летней кухни. - Неси что-нибудь от сердца!

Из проема окна кухни высунулось раскрасневшееся лицо жены:

- Приехал? Бегу! Где бабуля?

Опираясь на руку сына, бабка Нюра, шла мелкими, но уверенными шажками. Настроив саму себя на то, что надо выдержать сильный эмоциональный удар, старая женщина собрала все силы, для этой встречи. Едва завидев её, Дмитрий Никифорович сделал несколько шагов навстречу, но она подняла руку, предупреждая его порыв. Усадив её, Михаил подал таблетки валидола, но от них она оказалась, жестом приглашая всех сесть. С минуту все молчали. Старушка заговорила первая и задала один вопрос:

- Чей?

- Синицина Никифора Григорьевича сын, двадцатого мая одна тысяча девятьсот сорок первого года рождения, рожденный в браке от кубанской казачки Пелагеи Александровны, в девичестве Медяник. - рапортовал гость, ничуть не смущаясь. - Холост. Бездетен.

- Никифор...- старушка заплакала. - Никифорушка...

- Анна Григорьевна, - несмело заговорил Дмитрий Никифорович. - Я вас так долго искал. Через Москву, через госархивы сведения запрашивал, местные архивы все перелопатил. Вы одна у меня остались. То есть, нас только двое из всей семьи. Больше нет никого. Здесь нет никого, а за границей-то есть кто из дальних веток, но то заграница, далеко. Вы если сомневаетесь, я документы привез. Это чемодан документов. Ордена отца, наградные листы. Здесь всё! Фотографии, выписки из архивов, письма, телеграммы, всё, что я успел сберечь и собрать!

Она слушала его внимательно и вдруг сказала:

- А голос у тебя отца моего… Так же дед твой говорил, с теми же интонациями...

Гость подвинул стул ближе к старушке, поставил на него старый чемодан и бережно доставал документ за документом, фотографию за фотографией и рассказывал всё, что помнил, всё, что смог добыть:

- Когда отец прибыл в Краснодар, был определен в части Красной Армии. Служил честно, не щадя живота своего. За что был приставлен к награде и продвинулся в чине. Потом был переброшен в Сибирь, на восстание Чехословацкого корпуса. По окончании Гражданской войны вернулся на Кубань, службу не бросил. Был повышен в звании, женился на маме моей. Вскорости родился я. С началом отечественной войны выступил с войсками, но попал в окружение и был взят в плен. Бежал. Примкнул к партизанам. При первой же возможности вышел из партизан, желая воевать в рядах Красной Армии. Но, попал под следствие и был осужден на долгий срок. Хорошо, что не под расстрел.

- За что? - не поняла Светлана.

- За то, что не застрелился, когда в плен попал. - мрачно ответил Дмитрий Никифорович. - Через десять лет, выйдя на свободу, устроился работником порта в Батуми. Ещё через шесть лет успешно сбежал в Турцию. Там прожил ещё около девяти лет и скончался. С мамой связь поддерживал через случайных знакомых. Письма передавал, иногда деньги. Но, после побега смог передать лишь одно письмо. Вот оно. - И он показал истрепанный лист пожелтевшей почтовой бумаги, с двух сторон испещренный мелким почерком. Извинялся, просил прощение, что сбежал, что бросил нас. Просил поминать в молитвах. Жаловался, что в Турции мало христианских церквей, а православных и того меньше. Уповал, что встретит маму на небесах.

В течении рассказа гость не единожды обращался к своему чемодану и доставал оттуда то фотографию, то медаль, то документ с печатью, то кусочки бумаги с мелким почерком, письма, свидетельства.

- Кто вам это всё рассказал? - удивился Михаил.

- Архивы, очевидцы, что-то осталось у мамы. - ответил Дмитрий Никифорович. - Я уже лет десять, как собираю информацию. Вот о Анне Григорьевне узнал случайно, отец писал своему другу, живущему в Ростове, что де «навести сестру мою, Аннушку, узнай, жива ли?». Но, друг всё никак не собрался, а после начала отечественной вообще отказался от этого визита, так как отца осудили. Потом я обратился в ЗАГС, установить какая фамилия стала у Анны Григорьевны после замужества, потом по справочным, да по паспортным столам. Вот так и нашел вас.

Старушка во время всего рассказа кивала головой, вытирала слезы и молчала. Потом нагнулась над чемоданом и из вороха бумаг достала старую выцветшую фотографию. На ней были запечатлены двое: немолодой офицер в военной форме времен начала отечественной войны, при полном параде и в орденах, и совсем юная девушка, в светлом платье в мелкий горошек, в белых носочках и с веночком в светлых вьющихся волосах. Она долго разглядывала фотографию, бережно гладила и прижимала к груди.

- Здравствуй, Никифорушка, здравствуй, родненький! - шептала бабка Нюра.- Вот и познакомились мы с тобой, невестушка моя дорогая, красавица!

- Анна Григорьевна, - осторожно обратился к ней гость. - Я понимаю, что событий сегодня слишком много. Я могу приехать к вам ещё раз? Понимаете, я разыскиваю не только свою родню. Вернее начал-то с поиска родни, но столько фактов вскрылось. Страшных, вопиющих, забытых, что я не смог пройти мимо. Я собираю всю возможную информацию о попранном казачестве, о геноциде казаков, об утраченных обрядах, обычаях. Собираю всё, что только можно, иконы, книги, картины, утварь, одежду. Систематизирую. У меня полный дом таких интересных экспонатов! Хочу открыть музей краеведения, чтоб наши потомки могли восстановить свою историю, вернуться к своим истокам.

- Конечно приезжайте, Дмитрий Никифорович! - отозвалась бабка Нюра. - Есть у меня, что рассказать вам. А экспонаты… - она на миг задумалась, потом с трудом встала и пошла к дому. - Сейчас, погодите.

Михаил глазами спросил у жены: что происходит. Но Светланка пожала плечами: не знаю! Через некоторое время старушка вернулась, неся в руках что-то замотанное в старую шаль.

- Вот, возьмите к себе! - сказала она и передала свою ношу в руки гостя. - Современному поколению это уже без надобности, а я и так в глаза Господу скоро взгляну.

С этими словами она развернула шаль, а там икона. Потемневший лик поблескивающий позолотой нимба и вязью букв. Грустные глаза святого смотрят сурово, но терпеливо. Тонкие пальцы сложены в благословении.

- Её мой прадед ещё в прошлом веке из похода привез, из Вологды. - продолжила она. - Намоленая она, особым светом во тьме светится. Меня сколько лет берегла, от смерти спасала, от зла защищала. Пусть теперь тебя бережет.

Дмитрий Никифорович поклонился старушке, бережно взял икону, поцеловал нарисованные сложенные перста и, завернув в шаль, аккуратно положил в свой чемодан.

Потом долго ещё сидели за столом, пили, ели, говорили. Дмитрий Никифорович рассказывал, удивлял, потрясал, восхищал, ужасал и пугал историями, связанными с донским казачеством. Сколько же он знал! Много работал в архивах, выезжал на Кубань, в Крым, искал документы в столичных архивах, переписывался с потомками эмигрировавших казаков за рубежом. За разговором незаметно погас день. В густых вечерних сумерках Дмитрий Никифорович, сев в последний автобус, уехал обратно, строго условившись приехать к началу октября. 

Взбудораженные этим событием, ещё неделю в доме говорили, обсуждали удивительное появление Дмитрий Никифоровича! Потом будни затерли праздничные краски визита, а к середине сентября и вовсе забыли о существовании краеведа.

Ноябрьские праздники, освеженные первыми заморозками, освободили трудовой народ от работы и позволили встретиться за столом старым друзьям. В гости к Михаилу и Светлане, приехали Валерий и Ольга. По случаю праздника был зарезан поросенок, накрыт стол и выставлена бутыль домашнего самогона. Бабка Нюра за стол не садилась, слаба была слишком, но гостям была рада. За празднованием был вспомнен и историк-краевед.

- Ну, приезжал ваш родственник? - спросил Валерий. - Что ещё нового привез, что рассказывал?

Михаил и Светлана переглянулись, как будто только вспомнили о ком речь. 

- А мы и забыли о нем! - растерянно ответил Михаил.- Он же ещё месяц назад обещался приехать.

- Таааакссс...- протянул Валерий. - То есть получил старинную икону и уплыл? Ни слуху, ни духу?

- Выходит, что так. 

- А вы в милицию заявляли? 

Михаил развел руки:

- А на что ж заявлять? Икону мать сама отдала, свидетелей полный двор был. Нам он ничем не обязан, мы ему тоже. Неприятно, конечно, что этот ханыга нас вокруг пальца обвел. Да, чего уж тут. Бабка о нем вспоминать забыла, а мы и не напоминаем.

- Ты помнишь икону, что она ему отдала? Она ж восемнадцатого века была! Ты слышишь? Восемнадцатого! Знаешь, сколько стоит такая икона? Это ж антиквариат! - наседал Валерий. - Ты, друг, извини, но таких олухов ещё поискать!

- Что ты хочешь? Хочешь его найти? - вспыли Михаил. - Найди! Я тебе спасибо скажу!

- И найду! - хвалился Валерий. - Я тогда тишком всю его мертику записал, чтоб не забыть. Смотри, друг, если я его найду, с тебя коньяк! Армянский! Уговор?

- Уговор! - и они ударили по рукам.

Этот пьяный уговор так и канул в застольные разговоры. Со временем о нем тоже забыли, как и об августовском визите Дмитрия Никифоровича. За ноябрьским морозцем, пришли сухие декабрьские морозы. Скупа зима на снег в донском крае. Ветер-суховей, прилетающий из калмыцких степей, выдувает все снежные облака в сторону западную, к Таганрогскому заливу ближе. А если что и выпадет на землю, то или тут же растает и превратиться в ледяной наст, лежащий порой прямо на голой промерзшей земле, или выдуется всё теми же сильными ветрами. Редко, редко выдается снежная зима, с высокими сугробами и без ярых ветров. Вспоминают о ней потом не годами, десятилетиями. Но, снежинки всё же срываются и в этом резком климате, кружат, вальсируют, как на картинке из детской книжки про Рождество. И пусть, что падают и тают, чтоб ночью превратиться в лед, но пока летят, создается сказка.

Именно в такой день, окруженный легким снежинками, постучал в дверь друга Валерий. Бледный, с лицом то ли испуганным, то ли сердитым, в милицейской форме и кожаной папкой под мышкой.

- О! Валерка! - обрадовался Михаил. - Заходи, не мерзни! Ты чего среди недели!

- А что, не рад? - вдруг ощетинился пришедший

- Не, я без всякого, просто удивил! - успокоительным тоном проговорил друг. - Ты чего такой… Такой… Перевернутый?

- Поговорить мне, Мишка, с тобой надо! - нервно начал Валера. - Только надо, чтоб только мы с тобой. Ни детей, ни Светки чтоб не было.

- Ну, хочешь, пошли в гараж. - удивленно предложил хозяин. - Я Светке скажу, чтоб в доме все были. Там спокойно и поговорим.

- Мишань, ты захвати водки или самогона чуть. - скованно попросил Валера, не глядя в глаза другу. - И там, закусить чего-нибудь.

- Да что ты дерганый такой! Захвачу, не волнуйся!

В гараже на багажнике Жигулей, подстелив газетку, Михаил разложил нехитрую снедь, поставил пару рюмок и бутылку самогона.

- Помнишь, я похвалялся найти родственника бабки Нюры? - после долгого молчания, начал Валерий.

- Конечно помню! Мы ещё на бутылку коньяка поспорили! Что не нашел? - ехидно спросил Михаил.

- Нашел… - глухо отозвался Валерий.

Михаил ударил в ладоши и потер руку об руку:

-Ну, друг, тогда самогон отменяется… - весело воскликнул он, и, нырнув в недр какого-то ящика, вынул бутылку молдавского «Белого аиста» - … а объявляется коньяк!

- Мишка, хватит. - умоляюще сказал друг. - Не до шуток сейчас. В общем, лучше бы я его не находил …

С этими словами он расстегнул папку и достал штук пять черно-белых фотографий. В слабом освещении гаража Михаил не сразу смог разглядеть, что именно запечатлено на них. Перед глазами представала страшная картина, снятая под разным углом: среди обгорелых досок и черных от сажи кирпичей, лежало нечто полу-обугленное, общими очертаниями похожее на распятое человеческое тело. 

- В начале сентября Дмитрий Никифорович читал лекцию в библиотеке. Туда он принес несколько икон, в качестве наглядных экспонатов, старинные книги в окладах да ещё всякого по мелочи тоже ценного. Ценного не в деньгах. Он и впрямь был бессребреником, я справки о нем навел. Для него самовар, старая шаль и икона одинаково ценными были, потому что это памятники истории, а не антиквариат! В общем, на следующую ночь, кто-то проломил ему череп и вынес всё, что хоть сколько-нибудь стоит, а потом подожгли дом...

С болезненной остротой вспомнились Михаилу слова баб Нюры, сказанные в августовских сумерках: «Да, Мишенька, всё горе вычерпали, по донышку скребли. Кажется, на сто лет вперед выбрали скорбь. Должна же беда наесться уже!» Не наелась беда! Жадность бедою не наелась! Алчность скорбью не насытилась! Зависть горем не захлебнулась! Миша плакал навзрыд, как ребенок, а Валера налил по рюмкам спиртное и выпил не чокаясь...

Памяти Дмитрия Ленивова посвящается...