Снегурка.

… Доподлинно так никто и не узнал, кто такая была эта Люба, возможно, даже Витя не знал. Но что-то мне подсказывает, что знал, поэтому и привез ее домой. Выбора, видно,  не было. Он обещал молчать и молчал всегда, всю жизнь. А фамилию ее ничья память не сохранила. Так и осталась она Любой-Снегуркой. Где, на какой станции  подобрал он эту замерзающую девушку необычной внешности, одетую  не по погоде и привез домой в кабине тепловоза? Это тоже осталось тайной. Одно ясно, она была в отчаянном положении. Без вещей, без денег. А он всегда был человеком с огромным сердцем.   Позже Катя ездила на работу, потом они с мамой шептались, когда думали, что я сплю. И Катя говорила, что эта моль шарахалась по поездам с мужиками аж с самой осени, глянь, мол, одежка-то на ней с запада, да не по сезону. Проводники ей говорили, что она точно «из этих» они заприметили, уж больно наружность приметная. Катя у нас злющая бывает, да и Люба ей не глянулась.
Но это могло быть правдой. Кто давно живет у дороги, тот на многое насмотрелся. Беспокойный народ с запада частенько наезжал в наши края. Да не всякий тут к месту был. Больше кто ехал-то? Тот кто на месте не пригодился… Либо прятался от чего-то, может от милиции, может от алиментов. Мужчин ведь не только романтика и поиски заработков  с мест снимают… Но были очень интересные, очень запоминающиеся люди. Вот те свое место находили! Как начальник депо - так бывший летчик. Как руководитель прииска - так бывший военный, рано комиссованный.
Девушки и женщины тоже попадались среди приезжих. Совсем не обязательно простигосподи. Приезжали работать, или просто меняли свою жизнь, которая не сложилась по каким-то причинам, ехали за женихами, которые перестали писать с заработков, искали их, а потом и сами оставались в артелях, или на шпаловом заводе, или шли на дорогу работать, кто проводником, кто обходчиком. А самые отчаянные просто пускались в одиночный путь, искали свою Судьбу. Кто-то нашел, а кто-то сгинул. Сибирь забайкальская очень жесткая земля, к чужакам не ласковая. Не знают они, что с ней не шутят, не слушают бывалых, на том и пропадают. Нужно обладать характером и немалой долей везения, чтобы прижиться. Встретились мне необычные люди здесь. Я о них обязательно напишу в другой раз. 
 С того памятного вечера за общим столом Люба сильно заболела. Из бани ее уже на руках принесли. Месяц она лежала в жестокой горячке. Иногда стонала от боли, согнувшись пополам, прижав колени к груди и бредила. Врача звали, без этого было не обойтись, дед за ним в Хилок лошадь запрягал, лекарства привозили,  но более всего бабушка с ней возилась. Вздыхала и хмурилась, боялась, что Люба умрет или останется калекой. Все было плохо. «Застуженная она, от пяток до самой шеи. Больна по-женски, моча сама не отходит… Погубим девку, что делать будем? »  Неведомые слова были непонятно тревожны. Бабушка кратко и честно говорила все Виктору, просила отвезти больную в Хилок, в районную больницу. Он приезжал после поездок, сидел у постели больной, во всем помогал, таскал воду, топил печи и баню. Люба едва его узнавала, а узнав отворачивалась к стене, стыдилась немощи и своего состояния. Без конца грели воду, стирали, цедили отвары, калили соль, меняли постели, мазали больную медвежьим жиром и спиртом, поили ореховым молоком. Отпоили, отвоевали.
Люба стала прозрачная просто, но она пошла на поправку. Когда стало ясно, что она выздоравливает, прокурили избу в течении дня, помыли полы до бела и снова поменяли постели. Бабушка сама толкла можжевеловые ягоды, листья руты, еще какие-то корешки, строгала душистую щепу и подсыпала ее на угли, закрыв заслонку. Дымок  не находя выхода в печи, постепенно заполнял дом, поднимался к потолку, очищал каждый уголок и выходил в открытую дверь. Унося плохой воздух, запахи, болезнь и воспоминания о ней. 
  Бабушка и Катя водили Любу по дому под руки, заставляя ходить до пота. Я играла сама, смотрела журналы с картинками, читала деду газеты по слогам или смотрела как он готовит косы, ремонтирует грабли к покосу, неловко прижимает их, орудуя одной рукой. Помогала, подавала упавший оселок или молоток нужного размера. На меня особо не обращали внимания, много дел накопилось, пока Люба болела. До тепла нужно было переделать все. 
   Когда Люба поправилась, они  сидели с Виктором на сундуке в углу и подолгу шептались, она тихонько смеялась, меня тревожил этот смех, становилось грустно и хотелось уйти скорее во двор. Бабушка тоже сердито вздыхала и молча вязала. Потом Витя уезжал на работу, мама и Катя тоже уехали. Дед через день охотился или проверял капканы. И мы часто оставались втроем. 
   У бабушки и без больной гостьи была масса хлопот с хозяйством и скотиной. Когда я ложилась, она только приходила  с вечерней дойки с парным молоком. Когда я вставала, дома уже пахло пирогами или блинами и весело гудела печь, пожирая сухие дрова, булькая чугунами. Мои дела были простыми: кур покормить да пересчитать, собрать свежие яички, да проверить, нет ли подкопов в курятник снаружи. Обходила постройки, изучала ночные следы. У собак и щенков всегда должна быть свежая вода, это моя забота тоже. А вот кормил их только дед. Ну картошку почистить, капусту нарезать, это я уже умела. Люба начала помогать где мне, а где бабушке. Многое ей было не по силам, но и сидеть без дела тоже не сидела. К коровам и большим свиньям мне без бабушки было запрещено ходить. Я нарушала запрет, конечно. Но и животных побаивалась, понимала где опасность. Доить коров ходили вместе. Зорька наша, умная и спокойная, лучшая дойная корова всех времен, как оказалось потом, меня еще терпела. Обернется, вздохнет, но молоко отдаст. Я почти всегда могла ее подоить без потерь. А вот молодая, но уже раздоенная Марта могла и ногой поддать по подойнику, охотно съев до этого угощение). Помощница была из Любы плохая. Коровы ни в какую не принимали еще одну хозяйку. Вспоминаю, что когда Марта в очередной раз боднет Любу в стойле, та с визгом выскочит из коровника, бабушка приходит и задумчиво бормочет, похлопывает корову по боку, успокаивая: «Ну-ка падла, стой смирно. Ты чаво творишь, моя?  А у Любки глаз-то червивый, не смотри что светлый...»  За ужином я во все глаза смотрела на Любу, ни разу червяков не увидела. 
   Так вот в коровник та и перестала ходить постепенно. Все больше по дому, да по кухне. За водой ходила с моими ведерками, они поменьше. Бабушка дала Любе одежду: теплые рейтузы, кофту, сарафан, фартук и валенки отрезанные, чтобы ноги не морозить. Пол и в избе холодный, тянет из подполья, несмотря на горячую печь. А для улицы Витя привез ей белые, расшитые бисером и кусочками меха унты от бурятских мастеров. Я поглядывала на свои валенки и думала, что когда вырасту, то тоже такие куплю. Катя сказала, что это унты для невесты. В меру своих сил Люба стала помогать бабушке. Та ее не неволила, отдыхать отпускала часто. Научила варить похлебку, ставить тесто на хлеб и на пироги. Печь топить не позволяла, а смотреть - пожалуйста. Не спеша рассказывала о жизни. Было тепло, уютно, тихо потрескивали дрова, бабушка негромко рассказывала. Слово за слово, как шерстяная нитка с иголки на иголку… Мне было привычно, то, что говорила бабушка, я это знала.
Что  сейчас зима, для нас легкое время, отдых. ( Люба в ужасе роняла нож в чан с картошкой), но бабушка не замечала этого. Зимой мы успеваем выспаться, к родне съездить на пару дней, носков навязать, валенок навалять, пошить что надо. Упряжь надо починить, инструменты и телеги к покосу. Но это уж дед под сараем сам делает, наша помощь ему мало нужна. Видишь, он и сейчас деготь топит, будет колеса смазывать. А завтра на лед пойдет, на рыбалку, рыба ход даст со дня на день. Солить будем. Может и Виктор приедет, обещался. Сети вязать надо, новых нет, а старые починки требуют. 
А вот весна будет шибко суетная. Порой не знаешь, за что хвататься. Скотина будет телиться. За семенами в лесничество дед уедет. Одни будем долго. Картошку поднимем из подпола, да разберем семенную, пересмотрим. На белый свет ее надо, пусть просыпается. Долго  говорили, да и не только о делах. О том как раньше в деревнях народу было много, да война проредила, многие в город подались. А бывало на посиделках не протолкнешься, народу - по лавкам не рассадишь. Из избы в избу ходили, девки с парнями переглядывались, да за веретенами следили. У кого мастерства больше… Потом про лето речь заходила. Я про лето больше всего любила слушать. И знала, что самое интересное и трудное - это покос. И что скотину мы пасем по четыре дня, ведь у нас четыре головы крупного рогатого скота. А сколько их, столько хозяева и пасут деревенское стадо по очереди, пастуха у нас нет. Но главная радость лета для меня это лес. Его дары и тайны. Это моя самая большая радость и достойно отдельного рассказа.
Но у бабушки свой взгляд  на летние лесные дела. Она лишь сказала Любе, что днем мы ягоды и грибы собираем, а ночью перерабатываем. Не каждый год тайга людей порадует ягодами, если есть - надо брать, сколь успеваешь. На следующий год может и не быть, тогда запасы выручат. Люба слушала ее со вниманием и испугом, иногда закусив губу смотрела на огонь в печи и думала о чем-то… Любила она у печи посидеть, прислонив спину к ее большому теплому боку. 
Дед посмеивался и говорил:
-Не пужайся, птичка. Все привыкли и ты привыкнешь! Витька здесь душой прикипел, его это заботы. Ежели свадьбу сыграем, то и твой дом будет. Федосье давно помощница нужна. Всё наше, трудами взятое. Но мы  старые стали, слабеем, я вот уже и нитку не вижу… Бабушка молчала, Люба опускала глаза, вдевая деду нитки в иголки. А мне это уже надоело. Люба да Люба. А я как же, не помощница что ли?
В конце мая посадили картошку. Весна была дружная, ранняя. Виктор уехал в Читу, на экзамены сразу после майских,  и ждали мы его со дня на день. Однажды я зашла с улицы в избу и поняла, что происходит что-то необычное. Люба с бабушкой сидели за столом, а у двери стоял большой баул из брезента. Я сначала обрадовалась, подумала что кто-то приехал. А нет… Любка куда-то собралась. Она была в своих ботиночках, в пальто и шапочке с шалью. Такая,  как приехала, я точно помню. Видать она все уже сказала, держала бабушкину руку в своих птичьих лапках и умоляюще смотрела на нее. На меня они даже не обратили внимание. Бабушка молчала, а потом сказала:
-Раз ты так решила, то воля твоя, Люба. Но негоже молча уезжать. Свое решение ты ему должна сама сказать. Чтоб обид не было и мысли тяжелые душу не гнули. Как бы беда не приключилась. 
Люба плакала и трясла головой:
-Не могу я! Не могу! Я тогда не уеду! Но я решила. Домой я вернусь… А Витя поймет, я все ему написала. Она дала бабушке какой-то пакет, завернутый в газету. Бабушка задумчиво убрала его в карман фартука. 
  Дед отвез Любу к поезду прямо в Хилок. Дальние поезда идущие на запад в Сосновке не останавливались. Купил ей билет, посадил на поезд, деньги на дорогу  бабушка еще раньше  дала и велела разложить на две части. Одну убрать за пазуху, подальше от глаз. Да при людях ее не показывать. Дед затемно вернулся домой и полез на печь спать. Все подаренные вещи Люба увезла с собой, а что осталось, бабушка прибрала с глаз. Я слонялась из угла в угол, всё как-то внезапно поменялось и мне было грустно, прям глаза щипало… Больше мы никогда и ничего о ней не слышали. 
-Мама! Ты что, ее выгнала?! - спустя несколько дней Виктор приехал и узнал эти новости. 
-Сынок… нет. Ну что ты. Она сама поняла, что не ее это жизнь. Домой решила вернуться. Пережила зиму, передумала, время было. Я ей ничего не советовала, моя, да и не спрашивала она у меня. Да ты сам подумай, рассуди. Куда ей наши труды? Помощница из нее никакая тебе. Только сгубишь девку. Не приспособлена она для деревенского труда, да для наших морозов. Красота есть, а окромя нее ничего нет...
  Грохнув дверью, Виктор ушел. Вечером с дедом они пили самогон, смеялись и пели песни. Закусывали  солониной с салом и горячей жареной картошкой прямо из печи. Бабушка за ужином вместе с ними выпила свою крохотную рюмочку. Это бывало крайне редко, не уважала она алкоголь. Я втихаря обмакнула палец в рюмке деда и облизала. Тьфу. Это невкусно... 
Засыпая на сундуке за печкой я обнимала кошку и слышала, как храпит дед и тихонько молится бабушка: «Пресвятая богородица, дева радуйся… спаси и сохрани… оборони от горьких мыслей, спаси и сохрани,… прости душу грешную… наставь на путь истинный… аминь».
  Сестры подшучивали над братом бывало, вспоминая Снегурку. Но быстро перестали, поняв, что это приносит боль. А мне бабушка строго наказала:" Не напоминай! Не тревожь. Поняла?" Я поняла.
  Спустя годы я поняла и другое, более важное, какой терпеливой и широкой душой обладала моя бабушка Феня. Приютив, приняв в дом девушку неизвестно какого рода, племени и поведения,  как невесту своего сына. Лечила и жалела, учила и готовила к жизни. В том, что Люба поняла - ей такая жизнь не нужна,  была большая для всех благодать, наверно. Время дало возможность понять, что благодарность за спасение это еще не любовь, не повод делать непоправимые ошибки. Бабушка дала ей это время.  Не слушала сплетни, не обращала внимание на колкости и любопытство досужих соседок. Неизвестно, как бы все закончилось, если бы она сразу пошла молодым наперекор...