Мама слабеет. Каждый вдох — тише, короче. Она будто уже не со мной, уже там.
Лежит лёгкая, прозрачная — кости да голос, и тот еле слышный.
Я сижу рядом. Держу её ладонь — тонкую, почти невесомую, как птичье крыло. Она дремлет. Вдруг открывает глаза и шепчет:
— Как хочется дожить до весны...
Я вздрагиваю. Эти слова — удар в сердце. Беззвучно плачу, а мама продолжает, едва шевеля губами:
— Дальше не хочу. Пожила… хватит. Весну увидеть хочется. Капель… кап-кап-кап с крыши. Земля проснётся, травка пойдёт…
Не хочу в мёрзлую. Весной хочу. Земля весной — как пух.
Она ненадолго забывается. Я сжимаю её ладонь — будто смогу удержать в этом мире.
И вспоминаю, как в детстве она пела. Голос у неё был чистый, сильный — горный родник. Но нам она пела тихо, нежно: колыбельные, когда я не могла уснуть, украинские — чтобы дела ладились веселее.
Про журавлей, про тихую ночь, про девушку, что прощается с любимым.
Голос исчез лет десять назад, но иногда она всё же пела — другим, слабым, почти потерянным. И мы знали: пока мама поёт — у нас всё будет хорошо.
Теперь её голос всё глуше, дыхание — тонкая, прерывистая нить. Я прикладываю её ладонь к щеке. Холодная.
Вдруг она снова шепчет обрывки слов, а в моей голове звучат стройные, знакомые фразы:
— Мама у меня из хутора. Я ж в войну родилась… мёртвой.
«Не оживляй, — просила мама. — У меня двое, куда мне ещё она?»
Тётка Наташа отхлестала по заднице — и я заорала. Ожила.
Как мама нас всех в войну сберегла — не знаю. Латутики пекла. Мне, Зинке и Нинке.
Сёстры постарше, а я грудная. А мама — по латутику каждой и на работу до ночи. Латутик — лепёшка такая из сорной муки и травы.
Сёстры по кругу обкусят мой. А мне — то, что останется. Мама рассказывала и всегда плакала. Жалела меня. По голове гладила…
Она говорит урывками, тяжело дыша. Глаза полуприкрыты. Она где-то далеко.
То ли узнаёт меня, то ли нет — не понять. Слова её не для меня. Это обрывки прошлого, мерцающие в угасающем сознании.
— Весной всегда легче. Щавель, сныть, кислица — всё еда. Корова Бурёнка отелится — молока чуть-чуть. Мы с кружками в очередь. Мама нальёт каждой. Выжили…
— Весной отец вернулся. Не в сорок пятом — позже. В плену был. Проверяли. Пришёл. Мы с Нинкой к фотографии побежали. Смотрели: он ли? Свой? Чужой? Зинка его довоенного помнила. Сразу признала. Побежала звать мать.
— И замуж я весной выходила. Васенька мой… любил меня. Жалел… Пожил только мало. В феврале умер. А я весной хочу.
Я плачу. Тихо-тихо — чтобы не спугнуть её уход.
— Дети мои — седые совсем. Дети у них, внуки. Все хорошие. Заботливые. А я устала. К нему хочу. К Васеньке моему. К мамочке. К сёстрам. К отцу. К дочке своей маленькой…
Держу её руку. Она почти не дышит. Вдруг широко открывает глаза — смотрит сквозь меня и уже не говорит, а шипит:
— Ах, как хочется… до весны… чтобы солнышко… и капель… Яблони зацветут… Красиво… А меня не будет…
Губы делают последний выдох — пальцы разжимаются. Я всё ещё держу её руку… Потом из моей груди вырвется крик. Но это потом. А сейчас я только шепчу ей вослед:
— Мама, не уходи.
Лежит лёгкая, прозрачная — кости да голос, и тот еле слышный.
Я сижу рядом. Держу её ладонь — тонкую, почти невесомую, как птичье крыло. Она дремлет. Вдруг открывает глаза и шепчет:
— Как хочется дожить до весны...
Я вздрагиваю. Эти слова — удар в сердце. Беззвучно плачу, а мама продолжает, едва шевеля губами:
— Дальше не хочу. Пожила… хватит. Весну увидеть хочется. Капель… кап-кап-кап с крыши. Земля проснётся, травка пойдёт…
Не хочу в мёрзлую. Весной хочу. Земля весной — как пух.
Она ненадолго забывается. Я сжимаю её ладонь — будто смогу удержать в этом мире.
И вспоминаю, как в детстве она пела. Голос у неё был чистый, сильный — горный родник. Но нам она пела тихо, нежно: колыбельные, когда я не могла уснуть, украинские — чтобы дела ладились веселее.
Про журавлей, про тихую ночь, про девушку, что прощается с любимым.
Голос исчез лет десять назад, но иногда она всё же пела — другим, слабым, почти потерянным. И мы знали: пока мама поёт — у нас всё будет хорошо.
Теперь её голос всё глуше, дыхание — тонкая, прерывистая нить. Я прикладываю её ладонь к щеке. Холодная.
Вдруг она снова шепчет обрывки слов, а в моей голове звучат стройные, знакомые фразы:
— Мама у меня из хутора. Я ж в войну родилась… мёртвой.
«Не оживляй, — просила мама. — У меня двое, куда мне ещё она?»
Тётка Наташа отхлестала по заднице — и я заорала. Ожила.
Как мама нас всех в войну сберегла — не знаю. Латутики пекла. Мне, Зинке и Нинке.
Сёстры постарше, а я грудная. А мама — по латутику каждой и на работу до ночи. Латутик — лепёшка такая из сорной муки и травы.
Сёстры по кругу обкусят мой. А мне — то, что останется. Мама рассказывала и всегда плакала. Жалела меня. По голове гладила…
Она говорит урывками, тяжело дыша. Глаза полуприкрыты. Она где-то далеко.
То ли узнаёт меня, то ли нет — не понять. Слова её не для меня. Это обрывки прошлого, мерцающие в угасающем сознании.
— Весной всегда легче. Щавель, сныть, кислица — всё еда. Корова Бурёнка отелится — молока чуть-чуть. Мы с кружками в очередь. Мама нальёт каждой. Выжили…
— Весной отец вернулся. Не в сорок пятом — позже. В плену был. Проверяли. Пришёл. Мы с Нинкой к фотографии побежали. Смотрели: он ли? Свой? Чужой? Зинка его довоенного помнила. Сразу признала. Побежала звать мать.
— И замуж я весной выходила. Васенька мой… любил меня. Жалел… Пожил только мало. В феврале умер. А я весной хочу.
Я плачу. Тихо-тихо — чтобы не спугнуть её уход.
— Дети мои — седые совсем. Дети у них, внуки. Все хорошие. Заботливые. А я устала. К нему хочу. К Васеньке моему. К мамочке. К сёстрам. К отцу. К дочке своей маленькой…
Держу её руку. Она почти не дышит. Вдруг широко открывает глаза — смотрит сквозь меня и уже не говорит, а шипит:
— Ах, как хочется… до весны… чтобы солнышко… и капель… Яблони зацветут… Красиво… А меня не будет…
Губы делают последний выдох — пальцы разжимаются. Я всё ещё держу её руку… Потом из моей груди вырвется крик. Но это потом. А сейчас я только шепчу ей вослед:
— Мама, не уходи.
Послесловие:
Моя мама жива.
Этот рассказ — сублимация моего внутреннего горя.
Я нахожусь в эпицентре её ухода: медленного, но необратимого.
Иногда у меня опускаются руки.
Иногда я устаю.
Иногда раздражаюсь.
Иногда кажется, что не выдержу.
И тогда я достаю этот текст, читаю, плачу и понимаю:
времени осталось так мало, чтобы сделать для неё всё, что могу.
И даже то, что не могу.
Скоро делать будет не для кого. Только сожалеть.
И у меня появляются силы. Через силу.
Этот рассказ — сублимация моего внутреннего горя.
Я нахожусь в эпицентре её ухода: медленного, но необратимого.
Иногда у меня опускаются руки.
Иногда я устаю.
Иногда раздражаюсь.
Иногда кажется, что не выдержу.
И тогда я достаю этот текст, читаю, плачу и понимаю:
времени осталось так мало, чтобы сделать для неё всё, что могу.
И даже то, что не могу.
Скоро делать будет не для кого. Только сожалеть.
И у меня появляются силы. Через силу.
Арина пишет на Фабуле. Вот ссылка на ее творчество.
Арина, слов нет… держись… У меня слезы .
И у меня.
Спасибо, Наташа, что принесла.
Очень сочувствую. Нелегко сейчас Арине… Но ничем не помочь. Придется пережить, когда это случится...
Когда дети взрослые и относительно свободны от своих малых детей, они осознанно провожают родителей.
Может, это и спорно… Но это естественный ход жизни, в конце которой- уход.
И я плачу… Именно так и моя уходила...
Эх… Арина! Мы тебя понимаем. Своих совсем недавно проводили.(((
Да, пронзительно и щемяще. И Арина у нас на сайте не одна такая. Кто-то уже проводил родителей, кто-то еще поддерживает уходящих. Дай Боже всем нам сил.
А потом начнется разбирательство с похоронным спрутом, и слёзы вмиг высохнут...
Я летом маму похоронила. До сих пор в шоке.
Есть в Твери 4 больница - это фабрика смерти. Отец у меня в ней умер, у племянницы - выкидыш там произошел при лежании на сохранении, в соседки дочь бесплодной сделали. У подруги мать там умерла.
Короче, маму мою туда увезли, когда скорую вызвали. Пока племянник связи подключал, через Москву, чтобы ее перевезти в кардиоцентр, мама там умерла. В пятницу в 14 часов.
Я приехала в воскресенье. Думали, что во вторник похороним, билет на среду обратно в Самару. Мне еще из Твери в Москву ехать. Думала, пока сестра документы с ритуальной службой оформит, я пока блинчики напеку, поминки дома организую. Семьей посидим.
Ага!
И началось! Маму к папе рядом хоронить отказываются. Понуждают покупать новое место с новой оградкой - это администрация кладбища вкупе с правительством в Твери.
Потом, оказалось, что моя сестра родная - не дочь (прописана всю жизнь с матерью по одному адресу), потому что свое свидетельство о рождении потеряла. А родилась она в Украинской ССР. Через посольство заказывать дубликат? Хорошо, я своё свидетельство о рождении взяла. И вот после обеда поехали в ЗАГС за справками (я фамилию меняла).
Все бумаги собрали. Но свидетельство о смерти не выдают, потому что врачи в «фабрике смерти» историю болезни не написали. Не написали они ее и на следующий день в 12 часов. А морг работает до 14 часов. То есть оформление свидетельства о смерти и выдача тела откладывается до четверга.
Я позвонила заведующей в больницу и сказала: «Если Вы не напишете историю болезни сегодня, и тело не выдадут, то я иду в прокуратуру и пишу на Вас заявление, что Вы с меня 100 тысяч вымогаете за свидетельство о смерти». Через 10 минут мне позвонила агент и сказала, что все сделали, похороны завтра. Я попросила время сдвинуть на час раньше, чтобы успеть на поезд.
Мать двова военного летчика, награжденного орденом от Президиума Верховного Совета СССР. Уважаемые люди. Но паспорт захоронения городская администрация выдавать отказывается! По причине того, что это подзахоронение к могиле 1998 года. Беспаспортные родители лежат! Мне тихонечко сказали, что это место 100 тысяч стоит.
У моей двоюродной сестры дедушку в Москве на кладбище выкопали и перекинули к черту на кулички, а место продали. Тоже беспаспортный был...
Это капец! Буду думать, что делать...
Эта Тверьская «Радуница» - бандиты беспредельщики. Что хотят, то и воротят.
Как все это прискорбно…
У нас погребальные агенты раньше скорой и ментов являлись. Минут через десять после ухода. Как будто у подьезда караулили.
А к Маме Лялишны скорая так и не доехала. Пару часов прождали и мент сам смерть костатировал. Сказал, што можно в виде исключения.
А сейчас, чтоб тебе разрешили похоронить, надо доказывать, что бы родственник. Куча бумажек из ЗАГСа собирать. Нововведение.
Все справки платные. Каждая бумажка 500 рублей. Народу сейчас в ЗАГСах будет уйма в очередях сидеть.
Погребальные агенты сами жалуются, что эта бандитская Радуница - не дает им работать. То есть, не выкопают могилу, пока не соберешь все справки из ЗАГСа. Или плати 100 тысяч. Поверх услуг ритуального агентства. Но - паспорт захоронения все равно выдавать отказываются. Не дают, и все!
Мне, наоборот, ритуальный агент и директор хорошо помогли с оформлением. Сестра тупо рыдала: «Ну почему они такие?!!!»
Почему? Почему? Денег хотят! С лохов ушастых в смятении!
Я уезжала, позвонила агенту поблагодарила за помощь. Она сказала, что сейчас занимается организацией похорон матери участника СВО. Военнослужащий приехал мать похоронить, и все тоже самое, что и у меня! Прям, обкатанная схема вымогательства денег у этой ОПГ Радуницы. Потому что хозяин - чиновник из правительства, или приближенный.
У нас в Подмосковье тоже надо доказывать родство, если подзахоронение. А в новое место без доказательства. У меня, например, было оформлено захоронение бабушки и деда, но когда хоронили племянника со СВО доказывали. И еще если захоронение до 2000 года, то можно иметь оградку 12 м квадратных, а если позже то 5м, независимо от количества похороненных. У мужа дочка выкупила 4 метра (8000 за метр). А у родителей брат выкупил. Но больше чем 12 не имеешь право
Видимо от региона зависит. С нас вообще никаких бумажек о родстве не спрашивали.
Я бабушку в 2003 году хоронила. Без проблем. И паспорт захоронения уже тогда получила. Что внучка - не доказывала.
Хоронили на новое место или подзахоранивали?
Арина держись. Мне с Мамой только неделю пришлось побыть в больнице, рядом спала около её койки на лавке. Волосы её длинные распутывала и расчёсывала---Вот выздоравишь и к нам тебя заберу-говорила я ей… а сама слезами умывалась, хорошо что она не видела. Через три дня Мама в кому впала, тогда позвонила Папе. Когда приехала никому ничего не сказала, остановилась в маминой квартире. Папа приехал на следующий день, поругал меня немного--- Надо было сказать, мы по сменно бы дежурили у её кровати--сказал он. Когда он вошёл в палату, подошёл к ней… а Мама уже как три дня в коме была… Ресницы вдруг вздрогнули и она на минуту открыла глаза… до последнего вдоха любила его. Папа заплакал только выходя из больницы. А субботу её не стало, за несколько секунд --до-- меня как торкнуло и я услышала последний её вздох. Ей было 54 года.
У нас на двери до сих пор табличка висит. Наверное никогда не снимем. Рука не поднимется. Бабуля на следующий день после своего ДР ушла. Ей 89 исполнилось.